Время умирать. Рязань, год 1237 [СИ] - Николай Александрович Баранов

уцелевшие и собравшиеся с силами стражники. И аланы не выдержали, начали пятиться и расступаться. В образовавшейся давке это было не просто, но им это удавалось — смерть, смотрящая в глаза, делает способным человека на многое…

Пробились и через аланов. Теперь до ворот, ведущих в княжий двор, стало рукой подать — саженей двадцать всего лишь. Это пространство занимала татарская конница. Её Ратислав не опознал. На среднего роста сухих, поджарых, лишенных доспехов лошадях, смуглолицые, в шлемах красной меди, кольчугах, или наборных латах, с круглыми медными же щитами всадники. Хорезмийцы? Похожи, но не совсем. Однако разбираться было некогда — Буян, впавший в боевое неистовство, нес Ратьшу в самую гущу, еще только начавших разворачиваться в сторону внезапно возникшей опасности, татар. Развернуться успели не все — двоих Ратислав зарубил со спины, одному, стоявшему боком и не успевшему прикрыться щитом, снес голову.

Десять саженей до ворот. И тут их створки со скрипом, слышным даже сквозь грохот и лязг сражения, начали отворяться. Должно, татары, перелезшие через частокол, отодвинули засовы и начали открывать их изнутри. За пару запаленных рубкой вдохов ворота распахнулись настежь. В них с ликующими криками хлынули только того и ждущие татары. Конные и пешие, перемешавшиеся, жаждущие насытится грабежом и убийством.

В какой-то мере это сыграло Ратиславу и его людям на руку — большая часть противостоящих им всадников были увлечены этим потоком. Те, что остались, не смогли сдержать бешеный напор боярина и его воинов. Их опрокинули, порубили, обратили в бегство. Не задерживаясь ни на миг, Ратьша погнал жеребца в распахнутые ворота. Первуша с Годеней, как приклеенные следовали за ним, держась, справа и слева. Топот кованых копыт позади, показал, что оставшиеся в живых воины не отстают от своего воеводы.

Влетев во двор, Ратислав быстро окинул взглядом все там происходящее. На обширном княжьем дворе оказалось не менее двух сотен татар. Конных и пеших. Кто-то из них уже ломал запертую дверь парадного крыльца терема. Кто-то, разбив дорогое стекло, лез в высокие окна. Ратьша издал вопль ярости пополам с отчаянием и пришпорил Буяна, направляя его в сторону крыльца. Оба его меченоши чуть поотстали. Жеребец сбил с ног с полдесятка пеших татар, жаждущих пробраться в княжеский терем и забывших об опасности, могущей прийти со спины. Потом распластал до седла монгольского легкоконного воина, пытающегося пробиться на своей низкорослой лошадке сквозь толпу пешцов. Дальше давил, рубил татарскую пехоту уже вместе с подоспевшими меченошами и полутора десятками своих уцелевших всадников.

Но татары быстро опамятовались, развернулись к нежданной опасности лицом и дали отпор. Два десятка рязанских воев просто увязли в этом живом море. Буян под Ратиславом остановился и жалобно заржал — видно и сквозь защищающий его доспех, сумели достать враги до тела. Да и устал жеребец — силы его тоже не беспредельны.

А татары уже сбили с петель двери парадного крыльца и полезли внутрь терема. Ратислав и Годеня с Первушей снова встали в плотный треугольник с воеводой на острие. Им удалось продвинуться еще немного, но тут им навстречу ударили десятка три татарских всадников. Тех самых с медными щитами и шлемами. Завязалась конная рубка. И хоть вооружение врагов полегче, чем у рязанцев, но кони их оказались свежее, да и больше их, клятых!. Бой пошел на равных.

Продолжалось это, к счастью, не долго. Через распахнутые ворота подоспела подмога. Не мужики — хорошо одоспешенные пешцы и немного конных, тоже в панцирях. Откуда? На площади таковых он Ратислав не видал. Ну да ладно — потом ясно будет, а пока поболее полусотни прибывшей подмоги начали яро теснить ворвавшихся в княжеский двор татар. Те даже прекратили ломать двери, все оборотились лицом к русским. Но кое-кто, Ратьша видел, успели забраться внутрь терема.

Стиснув зубы, он понукал Буяна идти вперед, сам всем своим существом рвался к терему, словно помогая в этом уставшему жеребцу. И тот не подвел. Словно вторая жила родилась в коне — пошел он дальше, ударами передних копыт, сокрушая пеших татар, подминая их под себя, рвя зубами незащищенные шеи татарских коней, толкая их грудью… Ратислав помогал сверху с седла, разрубая легкие шлемы пешцов, сбивая с седел всадников, пластая их мечом.

Но опять встал Буян. Сплотились татары, чуя смертную угрозу, бьются зло: не за добычу уже бой идет — за жизнь. Колышется людская давка в княжьем дворе — то рязанцы потеснят врагов к терему, то татары русских к воротам двора. Рубится Ратислав, а сам нет-нет, да глянет на оконце Евправксиевых покоев, помнит, что сколько-то татар пролезло-таки в терем. Холодит сердце от страха за любимую, еще злее его удары, еще смертоноснее. Но устали его соратники, устали их кони, подается назад и подмога, под напором татар, все дальше от крыльца они теснят рязанцев. Вот уж видно с седла — пустое пространство появилось между спинами татар и княжьим теремом.

И вот тут… Ратьша в очередной раз глянул на заветное оконце, скользнул взглядом повыше, словно кто-то подсказал ему сделать это, и сердце его замерло. Прямо к княжьему терему была пристроена придомовая церковь. Невеликая размерами, но с высоченной колокольней саженей в пятнадцать. Хорошо с нее видно было весь город, словно на ладони. Любили Ратислав с Федором по малолетству взбираться на верхотуру, обозревать сам город и местность окрест. И вот там, в проеме звонницы Ратислав увидел маленькую фигурку, простоволосую, в домашнем сарафане, сжимающую какой-то сверток в руках.

Младенец! Понял Ратьша. А фигурка — Евпраксия! Рука с мечом опустилась, а глаза словно прикипели к звоннице. Тут же он получил удар по шлему от противостоящего ему татарина на коне. К счастью, удар упал вскользь, даже не оглушил. Первуша и Годеня, поняв, что с боярином что-то неладное, подались вперед, закрывая его своими конями и собственными телами. А Ратислав не мог оторвать взгляда от маленькой фигурки в проеме звонницы.

Евпраксия стояла на самом краю проема и смотрела вниз, на бушующее людское море. Ее волосы цвета воронова крыла трепал ветер, развевая их плотными черными волнами, должно, не менее, чем на пол сажени. Этот же ветер прижал, облепил сарафан вокруг тела, бесстыдно обрисовывая стройную фигурку. Тонко вылепленное лицо было смертельно бледно, в огромных черных глазах застыл ужас. Изящные пальчики судорожно сжимали вопящего младенца Ивана. Крик его был слышен даже сквозь шум боя. На этот чуждый здесь звук стали оборачиваться. Сначала татары из задних рядов, пока еще не принимавшие участие непосредственно в рубке. Глядя